***
А стихи все шли от Господа
– зпт - к нему же возвращаясь - зпт
Не оседая в книгах с твердым
переплетом
Скобка открывается – дао
– двоеточие – греза – тире – мыслеобраз – тире – прощение – скобка закрывается
А тело найдут в канаве
Скобка открывается – и никто
не поставит бюст на родине героя
Вторая скобка открывается
– нерукотворные все городили памятники
Третья скобка открывается
– на которые не гадят птицы
И на постаментах не пишут
- в кавычках- блядь – три скобки закрывается
И т.д.
***
У моего наслаждения – металлический
привкус страха.
Мое будущее пропитано пустотой,
как менструальной кровью – тампон.
Моя страна импортирует продукты
абортов.
Мой город – голодная шлюха
в платье от кутюр.
Мою зависть я возвожу в
добродетель.
Мой психоаналитик хотел
бы меня поиметь.
Мой сын просит рассказать
ему сказку.
1997
***
Апофеоз бессонницы -
Симфония ночных шумов -
Обрывки чьих-то празднеств,
Предутренний голубиный клекот
–
Странная взвесь покоя и
ожидания,
И ровный гул ночных авто,
От которого отделяются векторы,
вот -
Предутренний моторный клекот
–
Навеселе с чьего-то празднества,
Не притормаживая на красный
свет,
Вектором – к ночному апофеозу,
В комнату, где фонари и
луна сквозь жалюзи
Небрежные по стенам разбросали
тени ,
Где предутренний голубиный
клекот,
Где странная взвесь покоя
и ожидания,
Где
Страсть лечат одиночеством
или
Другою страстью, итак
Апофеоз бессонницы –
Мой галлюциногенный возлюбленный,
явившийся из шороха шагов
на лестнице,
приехавший в предутреннем
авто
с чьего-то празднества
в чужую комнату.
Вот галлюциногенная попытка
Страсть, взвешенную в одиночестве
Лечить другою страстью.
***
Мы говорили на санскрите
Судьбой сведенные в ашраме,
Энергетические нити
Неслись пред третьими глазами.
В углу попыхивал кальяном
Отшельник грязный и небритый,
Святой отец, приняв асану,
Из ничего творил молитву.
Небрежно солнце разбросало
Щедроты бликов по колоннам,
А время пятки нам лизало,
У ног свернувшись псом бездомным.
А голопузые ребенки
Вопя носились, били в бубны.
Пел кто-то мантры тихо,
тонко,
И вторил кто-то гласом трубным.
Мы вышли засветло к жилищам,
Покоем полны бесподобным.
Беззубый и безногий нищий
Вцепился намертво в подол
мне.
А скрежет утренний трамвая
По лицам полоснул нам плетью.
Она вернулась, плоть живая,
Хотя еще хотелось - петь
бы.
Сквозь нас прохожие струились,
Нас всасывал, как чрево,
город,
Мы в трудном сне кому-то
снились,
А дождик моросил за ворот.
*****
1. Наощупь, наугад так трогать
клавиши
и слушать
диссонансы
и, постигая
энтропию звука
(со всеми будет
так)
споткнуться
об аккорд.
2. Нежданный брат, скрывающий
в ночи
свое
лицо, воздвигнутый из праха
и неизбежный
вездесущей пылью
(все будем
там)
вошел в мой
дом.
3. Мой брат шептал, что вся
моя любовь
в расплывчатой
тоске предощущенья,
мой диссонанс
порывов и стремлений
не стоят
некой мелочи, к примеру
солнечного
блика на щеке младенца.
4. Качались чаши на весах,
не в
силах обрести покой,
на чаши
падали гири, сомнения,
воспоминания
о чьих-то взглядах,
довески-фобии
– зачатки будущей паранои,
минутные
оцепенения гипнотранса.
И, глядя на
весы, угрюмый вешатель все ждал
Равновесия,
ровни, равноденствий.
Но равнодушно скользила мимо жизнь.
5. Мой светлый брат, портьеры
опустив,
нас оберег
от суетности повседневья.
Что мне теперь?
Зажмурившись,
открыть глаза опять.
От памяти отгородиться
зрением.
Пейзажи отрешенны.
Колибри бьется
над цветком
алоэ. Цветет жасмин.
Но с запахом
сирени.
*****
То ли ветер пустыни песком
на зубах,
То ли смерть. То ли это
любовь.
И без права на жизнь
Не окончить неначатый текст.
То ли это строка, то ли
пульс,
То ли бабочка бьется в огне
За доли мгновения до постижения…
- Сжимался обод проруби
над головой.
Звали маму погибшие дети.
- … тайны самосожженья.
- То ли это болезнь, то
ли блажь…
- Цепляясь за признаки бытия…
- …то ли это давно, то ли
вдруг…
- …биясь об лед, раззевая
разодранный рот.
- …то ли вновь и уже навсегда.
- Опаленные крылья…
- То ли грех расстворялся
в крови.
Казнь посредством
колес и асфальта.
- …слишком близко и сильно…
- Итак, откликалось падением.
- …это солнце.
- Когда бы ты знал.
То ли это финал, то ли свет.
То ли это любовь.
***
Мамки сисястые тащат с базара
кошелки.
Треплет зефир на балконе
истлевшие тряпки.
Пялится негр на ноги мои
беспардонно.
Что, черномазый, не пробовал
белую леди?
Джазовый крик потрясает основы
Вселенной.
Мощный забор проштампован
веселым графитти.
Я по трущобам пройдусь иностранной
принцессой,
Видя вдали силуэты Марии
с Хуаном.
В туфельках летних я вдруг
наступаю в говнище.
В мусорном баке пируют облезлые
кошки.
Я на араба, жующего смачно
фалафель, мельком взгляну
И утешусь мечтою о смерти.
***
За неимением ручки и бумаги,
Стихи писались взглядом
на стене,
Но поутру следа их не осталось.
Все ж помнится, что сотые
врата пройдя,
Исследовать необходимо местность,
Чтоб вспомнить, как идти
к вратам сто первым.
И другу мысленно послать
письмо:
«Привет, мой ангел! С праздником
тебя.
Что ныне видишь в снах?
Случалось ли с тобой, что
перед сном
Всей кожей чувствуешь, что
будет сон предсмертен?
У нас все чудно, благостно,
чудно.
Сезон дождей нас миновал
и ныне.
Здесь бедуинки ходят на
сносях,
Края платков стыдливо прикусив,
Как откровенье, обнажая
взгляды.
Христово мы встречали рождество
В пустыне пыльной, под китайской
елкой.
В пути мне странные встречались люди -
Старик седой развратную улыбку
хранил в усах.
Он дивной красоты библейское
носил лицо.
Был мальчик ласковый, с телячьим
взглядом,
Все перепутал: эрекцию впотьмах
назвал любовью,
Из воздуха и слов состряпал
кайф,
Настойчиво пустил его по
венам,
И в полнолунье выпрыгнул
в окно
И без следа в созвездьях
растворился.
Араб, ногами вросший в эту
землю,
Двух джинов на плечах своих
держал:
На правом – черный, ртом
глотавший зло,
На левом – белый, ртом добро
ловивший.
Жаль, нет тебя со мной. Узнал
бы сам:
В пустыне лунный свет так
осязаем,
И в темноте шуршанье звезд
подобно
Круженью мусора на ласковом
ветру
Под вечер после бойкой распродажи
–
Хозяин жизни, бесподобный
Сюр
В беспамятстве так тасовал
предметы,
А мусор мел красивый эфиоп,
Царицы Савской незаконный
отпрыск.
Тому седьмого дня, я, наблюдая
лунное затменье,
Услышала суровый голос.
Он сказал:
«Мужчина твой не яростный
завоеватель,
Но воин безупречный, путем
шагает неисповедимым
И милосердный его хранит
Господь.
Все воинство его имеет власть
Тоску и будни превращать
в молитву,
И каждый получает эту силу,
К его судьбе случайно прикоснувшись».
Что думаешь о том?
Привет жене.
Пиши».
***
Сновидящий в лице твоем
прочтет шальные знаки.
Слово оборвав, ладонь поспешно
поднесет к глазам.
А ты - логические связи
обрывай
И паузы обозначай дефисом.
Закрыв глаза, пытайся рассмотреть
Кромешность тьмы на внутренности
века.
Так отрешенно проплывут
века.
Очнешься - словно не был
человеком.
Солнце фосфорно,
Слоисты пальмы,
Люди странны,
Младенческим запечатленны
взглядом.
***
Так прихотливо и непринужденно
Сжималось и растягивалось
время.
Подтексты летаргичных сновидений
Так разгадать – как в нелюбви
признаться.
Дом чужой
Упрямо паузы держал неловкость,
Потоком еретичной крови
Средневековый в комнату
врывался бред
И безымянный Бог
Галлюцинировал над Словарем
Хазарским.
На ложе брачное всходила
девственница
Как на эшафот,
Скелетиком младенца
К ней еженощно приходила
смерть,
Ей грудь сосала
И являла тени.
От привидений уж нельзя дышать,
Но нас спасает колесо сансары.
Веселый Кришна мог одновременно
Любить и осчастливить сотни
женщин.
В грязи Востока экзотичным
китчем
Цветы так ярки.
Харе! Харе – ликуют кришнаитки
в пестрых сари.
Сквозь недра памяти летит
Потерянная призма дзэна.
В толпу вошед
Взорвался правоверный мусульманин,
Он ушел
В объятия к Аллаху,
Дети – в иудейский рай.
А в джинсах рваных
Иешуа небритый
Бредет среди камней Ерусалима.
Сей мир организованно летел
К логичной цели, к самоистребленью.
Орды посвященных
Спасались анашею и шаманством,
И некие кликуши созывали
Хипповых чуваков на клевый
сэйшн:
Еще немного, и придет Мессия,
И, Землю взяв в пробитые
ладони,
Ее брезгливо выжмет,
Как пропитанную
кровью
губку.
ПИСЬМО
Мой любимый пишет мне еженедельно
в течение года:
Встречай меня в пятницу
или в понедельник,
В крайнем случае – в среду.
Я на белом коне и со вздыбленным
членом (ты меня не забыла еще) –
Я вернусь обязательно, накануне
прихода Мессии,
В крайнем случае – в следующей
жизни,
И я буду любить тебя долго-долго
–
И так каждую ночь, и днем
иногда –
До конца света.
Жди меня в пятницу, или
в понедельник,
В крайнем случае – в среду.
И я отвечаю ему ежедневно:
Здравствуй, милый!
Время идет, календарь роняет
листы –
Дни несостоявшихся соитий
и зачатий.
Я видела в зеркале старость.
Но я подожду, конечно, всего-то
осталось:
Две или три войны,
Пара финансовых кризисов,
Несколько солнечных и лунных
затмений,
Глобальное переосмысление
бытия
(слов и снов безликих),
и –
Мы будем жить долго-долго
–
Каждую ночь (и днем иногда!)
До конца света.
***
Так мы карабкались друг
к другу
Сквозь истеричность восклицательных
знаков,
Сквозь обмороженность многоточий,
Увязая в таких глубинах,
куда и Фрейд не заглядывал.
Вожделея источник гипноза,
Страстей полуобморочных
влагу
В душе совместной друг друга
выискивая,
Любили – не прикасаясь.
Мой любимый восставал, как
из пепла, из самых жутких снов.
Он в костре страстей
Мною тысячекратно кремирован
и распылен -
И растворялся в людях,
к которым я могла прикоснуться.
***
Так я пишу, своих измен
оправдывая неизбежность,
Как неизбежность старых
тем и форм
Оправдывалась, когда стареющий
поэт
Читал мне про любовь и кровь,
И слезы и морозы.
Итак, с высот цинизма скатываясь
в пафос,
Я о любви кричу, вербализируя
в верлибре похоть,
Так умереть – когда бы не
тактильность
Абстрактных образов.
Что я знаю о тебе?
Только то, что мы однажды
вместе
Пережили одну бесконечную
зиму.
В ней ты сулил мне тысячу
знойных лет,
И –
Как снегопад случалась обнаженность,
И любовь случалась, как
род припадка
Эпилептического.
И падал снег.
И город сквозь метель был
обозначен контуром,
Медленно проявляясь, как
негатив,
Скрещивал снег фонарей,
Отпечатывая в тотальности
стен узор деревьев,
Акварельными бликами намечая
Башни на сером небе.
Город-мачеха.
Город-режисер,
Продумывал за нас преамбулы
и антрепризы,
Обставляя нас декорациями
–
Безликими картонными фигурками,
доступностью анаши,
Запахами промороженного
трамвая,
Дешевого алкоголя,
Кофе, шоколада и хлеба.
Или вдруг – опереточностью
криминальных преследований,
Вспышками кратких разлук,
Атрибутами нищеты,
Знамениями попранных честолюбий.
И сквозь иллюзорность жизни
(так в полусне даруют имена
вещам, явлениям)
Как сквозь наркоз
Проглядывала – нежность.
Так я ощущаю, сквозь сито
памяти просеивая
Дней осколки и ночей неразделенность.
И откровенность обоюдоострым
клинком
Любовь раздрабливает.
***
Но ты вторил мне:
«Куда же ты денешься,
если до сих пор - вся –
на кончиках моих пальцев?»
И раскалялись телефонные
провода,
За тысячи километров передавая
Бесконечность молчания после
вздоха.
Так я люблю тебя, впадая
в грех
Уныния, гордыни и многословия,
Зная, что ты абсолютно свободен.
Где мой милый? Мой милый
погиб на войне.
Но я знаю, что он вернется
В пятницу или в понедельник,
В крайнем случае – в среду,
И мы будем жить долго-долго
Днем и ночью
До конца света.
Харакири
И, ежедневно окунаясь в войну
астральных каратистов,
Поэт, хранящий дух Мисимы,
упорно терпит пораженье,
Он слишком тонкокож и нежен,
и чужд борьбе за место в мире.
Но из игры выходит с честью
в ежевечернем харакири,
Клинок он как перо возносит,
крестообразные надрезы
Наносит он не суицидно,
но очищеньем ритуала.
И, вскрыв живот, освобождает
плененную доселе душу
Среди кишок своих смердящих
(ему ль служило это тело?)
И пишет кровью голубою посмертное
стихотворенье.
И, воскресая каждым утром,
перевязав живот бинтами,
Идет он с гордой головою
на новый бой за приговором.
Вся жизнь – сплошное харакири.
1999
***
Факир был пьян. Гортань
себе обжег,
Огонь геены проглотить пытаясь.
От тлеющих углей покрылись
волдырями пятки.
Факир был пьян. На ложе
из гвоздей когда улегся –
Они его почти насквозь пронзили.
Из его кувшинов все кобры
расползлись.
Когда он женщину пилой пилил,
Обрызгал кровью зрителей
почтенных.
Он до смерти детей перепугал.
Младенцы - те до хрипоты
кричали.
Беременная дама во втором
ряду -
Та выкинула плод – весь
синий и с собачей головою.
Факир был пьян. В его цилиндре
даже кролик сдох.
Торжественно летали над
залом конфетти и серпантин.
Ах, в цирке этом и клоуны
перепились, и акробаты,
И мишки, и мартышки,
И даже девочки в трико и
пачках.
Такой там был бардак – не
приведи Господь.
2000
***
Врачу зубному снились кастаньеты*.
Они все клацали, его схватить
пытаясь.
Матерый психиатр видел сон,
Что он – клиент дурдома,
И что лежит в смирительной
рубахе,
Заколот в усмерть галоперидолом.
Священник видел сон: содомский
грех
Свершен на алтаре заблудшей
паствой.
Усталый дворник продолжал
во сне
Свой труд Сизифов.
Политику приснилось униженье,
Забвение – известному поэту.
Мать видела во сне –
Ее ребенок, плача, просит
хлеба.
Только ты, мой мальчик,
Увидел этой ночью рай –
Счастливый остров,
Где больше нет ни времени,
ни снов.
Спокойной ночи, люди.
---------------------------------------
* - вставные челюсти (проф.
жаргон)
2000
***
Гала, парящая в небе, меняет
наряды.
Сбросила платья и клочья
узорчатой кожи.
Юный синьор Сальвадор пламенеющим
взглядом
Труп расчленил на холсте
на супружеском ложе.
Зигмунд, похабник седой,
извращенец умелый
Где-то за кадром начитывал
смачные тексты.
Гала, парящая в небе, примерила
тело
Леды, Мадонны, Христа и
христовой невесты.
Гений Дали расчленяет явленья
на кварки.
Старая Гала закрылась затворницей
в башне.
Вечная Гала, принявшая вечным
подарком
Сюрреализм,
Бес-предел
Без-конца
Бес-шабашный.
В сказочном замке, в театре
живых лабиринтов
Старый Дали расставляет
жирафов в гробнице.
Старый синьор в окружении
преданной свиты
Вечный Дали умирающий смерти
боится.
2001
***
Дымилась черная гроза
Над желтым небом.
Запорошил песок глаза
И нивы с хлебом.
В пустыне, залитой дождем,
Взрастали джунгли.
В долине, залитой огнем,
Мерцали угли.
Потоком низвергалась грязь.
Предчувствий полный,
Седой старик вздыхал, крестясь,
На вспышки молний.
Пережидая беспредел
В чужой квартире,
Ты песни пел. А Бог смотрел
Свой сон о мире.
2001
***
На кухне рыщут тараканы,
А кошки воют джаз на крыше.
Я на продавленной кушетке
Валяюсь в позе живописной
И мыслю силой колдовскою:
Затем ли мать меня родила,
Чтобы меня дурной мужчина
Ебал и бил, ругаясь матом.
Храпит мой милый на диване,
Стоит бутылка из-под бренди,
И не хватает пары формул
Для постиженья тайны мира.
Ядреная попса играет
С балкона пьяного соседа.
А завтра снова понедельник,
И можно б жизнь начать сначала,
Но он в тоске необъяснимой
С утра встает, опять красивый,
И боль, как преданных любовниц,
Брезгливо стряхивает с тела.
Свою тоску по заду шлепнешь
–
Минуют беды и заботы,
И мимо с гиком жизнь промчится,
Минуя нас в угаре пьяном.
1997
***
И будет новый день, и новый
страх,
Сегодня кончилось, а завтра
не настало.
Анестезия сна – немножко
смерть.
Как в детстве – пригубить
бокал вина,
Пригубим вечности глоточек
разрешенный.
Пошли мне, Господи, тот
светлый детский сон,
Из времени, когда я помнила
в лицо
Тебя! О девочке, которая
заснула,
И видит сон о том, что сладко
спит,
И снится ей во сне – она
заснула.
Блаженство и полет – ее
реальность.
Мои вчера и завтра – вечный
сон.
1996
***
Последний солнечный день.
Всего-то – просто идти через
лес,
Пиная ногами сухие листья.
Ты рядом, но недоступен,
Как всегда.
Ты нужен мне навечно, но
не сегодня,
В последний солнечный день.
Минутное ощущение счастья
Абсолютно.
1995
***
Еще один год, общепринятая
условность.
Очередной на стену повесь
календарь.
Потерпи, скоро оно придет
–
Время первых морщин и последних
разочарований.
На карнавале жизни Зрелость
–
Грустный паяц
(от смеха глубже все те
же морщины).
Сегодня в маленький гроб
положили
Давно безнадежно больное
Детство,
А где-то на задворках Вселенной
Агонизировал
Выдуманный мною мир.
1997
***
Вечерний город ярок, как
кабак.
Здесь жизнь сама танцует
стриптизеркой,
Сдирая мишуру постылых истин,
Гипюр и шелк, бросая их
в толпу,
Ловя презрение и вожделенье
взглядов,
И обнажая суть как плоть,
И плоть как суть,
Все – Подмышек безволосых
соблазн,
И пятнышка родимого под
грудью откровение,
И все, что между ног – как
высший смысл.
И потом, за чьим-то столиком
Потягивает яд, как леди-дринк,
И ей на ушко шепчет театрально
Какой-нибудь сатир:
«Малютка жизнь! Заблудшее
дитя,
Зачем Вы так, и над собой,
и с нами…
Зачем Вам это?»
Город как вокзал.
И пьяная бродяжка Муза
Спит на скамейке в зале
ожиданья.
1997
***
Алексею Ивлеву
Подслушанным движеньем мысли,
Вербализированный сон Дали,
Бред измененного сознанья.
Подожди!
Я вспомню то, что знала
до рожденья!
Ассоциации нанизывают образ
на образ,
Встают, как боги, архетипы.
О чем ты? Что мы здесь?
Сейчас
Я вспомню то, что знала
до рожденья.
Метафоры-завесы. И сквозь
них
Так истины почти-что уловимы.
Прости! Сформулируй мне
это знание,
Я это помнила! Когда-то,
до рожденья.
1995
***
Когда судьба ударит сапогом
в лицо –
Встань и утри окровавленный
рот.
Все, что было до этого –
Пустяки. Но ерунда –
Мы и это переживем.
Взвали на плечи свой крест,
свою карму,
И следуй.
И когда в забытьи, милосерднейшем
даре бессонниц,
Ты узнаешь, как целомудренна,
Как желанна невеста-смерть,
А мертвые – реальней живых,
А полет – продолжение бегства,
А оргазм – продолжение боли…
Остановись! Ты свой крест
не донес до Голгофы,
Отбывающий срок!
Не плачь, слышишь. Ерунда.
Мы и это
Переживем.
1996
***
О том, что не дано понять,
Все спорили, срывая голоса
До хрипоты.
Им оправданье – праведность
стремлений,
Но солнце… Слишком много
солнца!
Заранее молчу, предвидя все
–
Тщету и суетность, неуловимость.
Мне оправданье – вечная
усталость,
Но холод… Слишком сильный
холод!
1995
***
Это антигармония.
Это металлом по стеклу –
Сквозь обрывки нервов.
В любом проявлении чувства
Видя зародыш уродства,
Рвешься к распахнутым окнам,
Предвкушая объятья асфальта.
Обведи контуром сдавленный
крик,
Повесь на стену – будет
картина.
Кто докажет тебе, что в этом
тоже нет
Абсолютного Совершенства?
1996
***
Я в мир хочу, где нету полюсов,
Абсцисс и ординат, системы
мер,
И точек нет отсчета.
Там недействительны открытия
сложнейших формул.
Единственное… У королевы
после бала боль в колене,
Которое убийцы и маньяки
Облобызали тысчекратно,
павши ниц.
1996
***
Мне очень надо сущность
бытия
Свести к доступной формуле,
Где игрек – время, а икс
и зет – любовь и радость.
Сложив и разделив,
Их страх и боль помножат
семикратно.
Всего-то дел.
Ты в зеркало взгляни, в
котором все еще, издалека –
Красива.
1996
***
Паучьей сетью заговора над
городом нависла череда
Любовных связей.
Непробиваемый надев жилет,
Я выхожу из дома, такая
вся из себя загадочная.
Но взгляды хлещут по лицу,
и очередь вопросов пулеметна:
Сколько же мне лет,
Зачем курю я сигареты с
ядом,
Зачем я начинаю снова ту
детскую игру,
В которой каждый убить обязан
каждого?
Но если твой диагноз – паранойя,
Это еще не значит, что на
тебя не идет охота.
1999
***
А вымоленное у Бога дитя,
Вскормленное любовно,
Однажды подрастет, и на
хуй
Пошлет измученную маму.
А выскоблен кровавым сгустком
В отбросы шмякнется абортно
Младенец чей-то нерожденный.
А может – это был бы гений.
А может – обреченный даун.
А чьи-то жены проклинают
Свои бесплодные утробы,
И на луну глядят уныло,
Безликой страстью одержимы
–
У них инстинкт деторожденья
И бред о продолженьи рода.
1999
***
Я горстями вычерпывала время,
Вот оно – дно. Вечность
прошла.
В мозгу стучит одно:
Это неправда, это чудовищная
мистификация!
Волшебник-врач, выпишите
мне забвение-панацею,
Я больна разлукой! Вот кровоточит
–
Сомнений, предчувствий,
недосказанности спелый плод
Навязчивой кровавой галлюцинацией.
Бессонница. Воспоминаний,
никотина и слез
Тошнотворная смесь. Так
не бывает. Не должно быть.
Есть. Разлука, оставь меня!
Ты фантом, наваждение,
Болезненная ассоциация!
Кажется – вот он мой навечно,
Только протянуть руку…
Волшебник-врач, помогите
мне,
Я беременна! Я не могу разродиться
– разлукой.
1995