Вика ждала сон. Тот всё не шёл. Он находился где-то рядом, тягучим воздухом нависал над головой, навевая непреодолимую дремоту, и никак не желал опускаться ниже; стоило же только протянуть к нему руку, как он испуганно вспархивал к потолку, оставляя Вике ощущение неизбывной тревоги. Слегка успокоившись, сон снова, любопытствуя и дразня, подбирался чуть ближе, но так и оставался вне досягаемости. Промаявшись не один час и не найдя ответа на вопрос, чего ожидает она от завтрашнего суетного просвета, грубой пробоины между двумя ночами, Вика решилась было отказаться от борьбы и продлить день предыдущий, как тут же была сражена сменившим гнев на милость сном.
Под утро, изрядно подустав от разглядывания Викиных сокровенных видений, сон решил показать характер и обернулся бессмысленной и пугающей чередой картинок-фантасмагоринок.
Без девяти семь шкодливый будильник, предусмотрительно забравшись в самый недоступный угол комнаты, истерично задиньдонил, отозвавшись пожарной сиреной в последнем Викином сновидении, где учитель биологии поочередно обращался в животных, о которых в данный момент рассказывал…Человеческого языка, слишком аритмичного, будильник не разумел, видимо поэтому и не обиделся на те грубые и несправедливые слова, которые не задумываясь кинула в него Вика.
Безжалостное, бесцеремонное утро. Малейшая попытка улыбнуться тотчас оборачивалась внутриголовным катаклизмом. После недолгого, ведущего к привычному компромиссу раздумия, приветственно аукнулась голубая таблетка, а немного погодя ей откликнулась утренняя бодрость и свежесть.
В 8:30 надо быть на работе. Если мы, как водится, заделывали свои временные пробоины «искусством», восстанавливая его из мешанины эмоций, своих и чужих мыслей, где-то подсмотренных снов и подслушанных разговоров, то Вика была вынуждена выполнять куда более утомляющую работу. Казалось, еще чуть-чуть и грязи не должно остаться вообще, но капитулировав к вечеру, она всю ночь собирала подкрепление и наутро встречала мутным хохотком.
Ровно год оставался Вике до обретения некогда вожделенной степени по психологии, и хотя теперь она осозновала, что ей не стать настоящим знатоком человеческого сознания, да и сам предмет обронил свою привлекательность, всё же у нее не хватало решимости свернуть с давно расчерченной траектории.
Работа же помогала на какое-то время приглушить гудение навязчивых мыслей. Зато по выходным мысли эти начинали крутиться с утроенной силой, образуя невероятные геометрические трюки и акробатические фигуры. Возникали они как-то сами собой и, как правило, не были напрямую связаны с геометрией дня, ими посещённого, но раз нахлынув, могли не покидать Вику до утра. Их первоначальное появление было связано с предельно близким, хотя и абсолютно безопасным для Вики соприкосновением с небытием. До того дня (неделя перед восемнадцатилетием) её настолько тщательно оберегали от какого-либо контакта с этой областью, что первое же нарушение сего заслона дало совершенно непредсказуемые, разрушительные и не подлежащие исправлению последствия.
Пытаясь повернуть эту так неожиданно открывшуюся сторону своей личности в хоть сколько нибудь созидательное русло, Вика и решает изучать законы и беззакония человеческого поведения. «Факультет психологии» звучало как название секты посвященных. Там Вика ожидала встретить людей, движимых той же что и она тягой к непознанному, теми же необъяснимыми и подчас пугающими силами. На деле же её сокурсники предстали шумливой компанией веселых, раскрепощенных и беспечных молодых людей, отчаянно желающих получить от жизни все удовольствия, которые та только может им преподать. И разумеется, они категорически отказывались предаваться обсуждению «больных вопросов», если это только не было частью учебной программы. После нескольких неудачных попыток пробить эту скорлупку непонимания, Вика осознала, что ещё чуть-чуть – и её начнут избегать, и решила искать все ответы в одиночку. Возможность привлечения на свою сторону преподавателей была отвергнута ей ещё раньше: с первого же дня Вика разглядела в них людей, глуховатой улыбкой прикрывающих свою усталость. Работа являлась ежедневной обузой, а ленивые, цвета зевка выходные походили на пробелы в упражнениях по иностранному языку. Задуматься означало бы потерять почву под ногами. Вика же, утеряв её один раз, вовсе не стремилась приземляться...

Пока я смотрел, как пишется слово «приземляться», Вика уже успела выбежать на улицу, на ходу застёгивая полинялый по осени рюкзак. Автобус ждал её на остановке, и едва завидев знакомый подпрыгивающий силуэт, всеми своими механизмами изобразил радость встречи. Они познакомились в парке несколько месяцев назад. Вика протирала его стёкла, хранившие провезённую контрабандой дорожную пыль.
А теперь он вез её на работу… Вика прошла в середину салона и заняла место у окна. Поездка была долгой и мало-помалу всё новые и новые пассажиры заполняли автобус. Вика выбрала на подоконнике словарь и погрузилась в чтение.
Резкая смена декораций отвлекла её от этого занятия. Вика огляделась: на стенах появились картины с навязчивым, повторяющимся сюжетом – молодая женщина, распинающая господина средних лет. Лицо женщины выражало чувство выполненного долга, безо всякого оттенка жестокости или мщения. Лицо мужчины глядело таким спокойствием и отрешенностью,  словно он всю жизнь ожидал чего-то подобного, а всё остальное – университет, карьера, астма – было лишь прелюдией.
Сперва Вика чуть было не отнесла увиденное на счёт усталости (борьба со сном, пробуждение посреди урока биологии; мнимая, пилюлечного происхождения бодрость), как вдруг её осенило и она тотчас принялась лихорадочно толкать в бок лишь сейчас замеченного спящим соседа, черты которого и послужили натурой для невидимого пока художника. Её догадка оказалась верной – лишь только господин средних лет окончательно осознал своё присутствие в автобусе, как видения улетучились.
Тут как раз объявили остановку «Работа» и, помахав автобусу рукой, Вика шагнула на тротуар.

*****
 лад не сразу согласился появиться в этом абзаце. Сначала он просто шел по газону, не вполне представляя куда, ведь синоптики забыли предупредить его о тумане в голове. Само по себе хождение по траве доставляло  ладу радость, он как бы собирал гербарий своими ступнями. Мимо прочетвероножило.  лад подумал о новом способе деления животного мира – с часам и без. Скажем, муравей, медведь и директор – с часами, а водомерка, крот-саксофон и он сам – без. Пока  лад обдумывал все это, газон сменился шоссе.  лад идет по шоссе, не замечая того. Но вовремя поднимает глаза и видит, что на него на всей скорости несется троллейбус. Времени отпрыгнуть, проснуться, да и вообще что-то решить у  лада нет. Остаётся единственный способ, ещё, к сожалению, не освоенный. Но выбирать не приходилось.  лад зажмурил глаза и Влад оказался по ту сторону троллейбуса. Водитель ничего не заметил (а хорошо, что оно было протёрто…) – он вообще был рассеян. Пассажиры еще с начала поездки уткнулись в газеты, узнавая свой распорядок дня. Зато Вика видела всё, до мельчайших подробностей. Как раз в ту минуту она шла по тротуару вдоль шоссе, и её привлек вид громоздкого и насекомоподобного троллейбуса. И так она стала единственным наблюдателем происшедшего. Влад уже скрылся из виду (он продолжал думать о носителях часов, решая присоединить к ним ведущих дневники), когда Вика вспомнила – нечто похожее произошло и с ней. Она не смогла бы сформулировать, что это было (не троллейбус, а…) и когда (до школы, прошлой осенью, сейчас?), но ощущения совпадали поразительно. Так или иначе, но на работу в этот день Вика так и не попала. Вместо этого…

Они заявили, что я чересчур … (их слово, моя цензура его не допустит); К. в свою очередь посмеивается, мол мне ещё надо заслужить это звание. Для него я ещё плаваю, держась за шест, хотя и в одной с ним болотистой воде.
Их раздражает то, что сам я называю «имоциями» (то есть изнутри наружу; впрочем, это всегда происходит одновременно: эмигрант он и иммигрант тоже), а К. рисует в виде этаких раковин, где внешний мир заключен внутри, а улитка и соответствующие шумы – снаружи. К. художник, и разговаривать с ним приходится, мысленно показывая разные там картинки. Словами его не проймешь, и пока я битый час знакомил его со своим «имоциональным подходом», он только ухмылялся и нарисовал мне что-то снисоходительное в ответ. В его пользу говорит то, что я всегда замолкаю, когда он изредка даёт мне краешком глаза взглянуть на свои откровения. Да пойми же, это не дневник и не диктант, могу я наконец-то … ладно, уговорил. И потом, ты неуверенно говоришь о «радости», а для меня случайно промелькнувшая в титрах нелепая фамилия, или тот щемящий мотив, где слышится слово «клоун» и «пластинки Л. снова в цене», или то неизвестное животное (ты всё тянул меня, вставай, это просто кошка, замызганный асфальт) – мне это с избытком заменяет то, ради чего они так истово заводят часы.
Видишь, ты опять все исказил, говорит мне Влад, рассеянно пробежав по этому листку, и вот его шагов уже не слышно, хлопает на прощанье входная дверь, где-то вырывает с корнем фонарный столб, гаснет электричество и невозможность писать перестает быть просто белоснежным непреодолимым парадоксом.

Или например, вообще отказаться от речи – показывать карточки. «Не за что», «Желаю удачи», «Искренне ваша», а интонации заменит фон. Или на обесцвеченном иностранном, и тогда не речь – междуречье, и так уже год, и так – далее, как увернуться? Глаголёт с метафорическими полупрозрачными крылышками, в слоистое небо, кучевые облака подвешенных, заготовленных фраз, качка. Стюардессы с идеальным произношением, отглагольные, привлекательные, ароматные улыбки, плач по ночам. Ты же начинаешь, и слова не даются, разбегаются, лопаются на лету, ты методично мажешь в пинг-понг и в ответ недоумение.
Недопонимание. Моя работа была отвергнута как слабая, непродуманная, фантазия подменяет собой факты, и в конце – общая инфантильность и истеричность, одумались, зачеркнули. Один тезис заслужил более всего высокомерных вопрошающих знаков, но я-то ещё с детства знала, была уверена, и все опровержения смехотворны; мне даже неловко писать об этом, настолько это очевидно и банально: два человека всегда говорят на разных языках, башня распалась на атомы и нет двух одинаковых, а их временных объединения в причудливые, громоздкие, изящные молекулы не могут превозмочь разлада. Два человека всегда говорят на разных языках, и в лучшем случае к их услугам очень быстрый, молниеносный переводчик, но и он порой забывает слова, и вот оно, недоумение.
Перечитываю объявления о знакомстве. Молодой человек литературного телосложения, с безупречной морофологией, пунктуация и орфография сохранены. А что дальше? Из всех правил почему-то помню только точку. Написать рассказ, «Увиденное и троллейбус», не хватает смелости.
Позвонить К.М., назначить визит, «молодой, подающий надежды» врач, унаследовавший от знаменитого отца склонность к новаторству. Помечает своей улыбкой каждую выданную пилюлю. (Раньше эти картины вызывали скандалы, теперь их репродукции вешают в приёмной; пациенты ассоциируют свою боль с подписью художника).
«Увиденное и троллейбус» не выходят из головы, а было бы забавно встретить его в той же приемной, нам выписали одно и то же, знак судьбы. К.М. злится, когда я твержу ему про одноклеточные шашки, он почти слово в слово повторяет написанное красными чернилами поперек моей работы: инфантильность, фантазии – оковы, не видит что не выдумываю.

**********************************************************
Не выдумываю. Перекличка тем на странице семнадцать и сто двадцать три, разумеется, не случайна. Послеполуденный аккордеон за стенкой лишь на три такта отстаёт от своего зазвучавшего лет через двадцать брошенного в туннеле собрата. Фамилия игравшего на нем аутсайдера с точностью до шипящих повторяет оную известного промышленника, двоюрдного дяди героя. Сам герой на протяжении почти семисот страниц появляется лишь дважды: первый раз чтобы сорвать яблоко, предотвратив тем знакомство Ч. с капитаном Рах-ским, второй же – чтобы вытрясти семечки из кармана матроски.
К. не желал рисовать с натуры, а также вежливо, но твердо отказался участвовать в разыгрываемой инсценировке. После чего многим пришлось заново переписывать телефонные книжки. Календарь с прогнозом погоды на год прочно вытеснил предыдущий бестселлер: девятнадцатитомный «Дневник одного дерева».
Не выдумываю. И ика, и Влад, каждый сам по себе, каждый по-своему остаются грустить о чем-то, что никогда не случится, потому что никогда не будет написано.