[_nezabvennaya]

А воображение тебе зачем?

[Ленин]

Так я же в бошке уже вообразила себе сцену, красивые драпировки, освещение и актера, зачитывающего это.

[_nezabvennaya]

Всё не так, на самом деле. Это же Настоящий Живой человек. Зачем сцены и драпировки?
Ну, разве что сценка коротенькая такая, на минуту, не больше.

[Ленин]

Сцена - в смысле, на которой стоит стул, на котором сидит Человек.
Драпировки - для красоты.

[_nezabvennaya]

Не надо никаких нахуй драпировок.
Главное- чтобы зрители поняли. Но чтобы они правильные были, зрители эти. Вот.

[Ленин]

Ладно. Драпировки отменяются.
Тогда голая сцена и стул. Все. Занавес:)

[Avi Rabinovich]

[_nezabvennaya]

Именно, Ави. А иначе и смысла ни в чём нет.

[_nezabvennaya]

***********
Всеволод Аркадиевич собирался покинуть уже дом свой, как вдруг, ни с того ни с с его взгляд его упал на стол, где лежало письмо, давеча полученное, но за неимением времени ещё не распечатанное и не прочитанное. Преодолев очередной приступ тошноты он взял конверт в руки и внимательно рассмотрел марку. Руки еги дрожали от неприязни и отвращения; он ожидал послания, однако же, не был рад, получив его. На марке было изображено небо, ощутимо далёкое и недоступное, но желанное оттого сильнее, и портили картину лишь две заводские трубы, изображённые в правом нижнем углу, сначала почти незаметные, но достаточно смрадные, чтобы Всеволод Аркадиевич закашлялся. Больное его воображение тут же пририсовало кирпичную стену, которая росла, заслоняя собой небо. Любопытство, а также окончательное и бесповоротное решение сыграли свою роль, и любезный наш господин резко разорвал конверт. Из конверта были извлечены на свет шесть листов грубой бумаги, исписанные крупным почерком. Из порванного конверта дохнуло на Всеволода Аркадиевича радостным зимним холодом и ему почудились несколько снежинок, которые он, впрочем, тут же смахнул с ладоней, и они недолго ещё кружили по комнате, превращаясь в капельки влаги и оседая на пол.
От бумаги же, не смотря на её грубость, исходил нежнейший запах ландышей, который будил в памяти Всеволода Аркадиевича самые светлые воспоминания, оставляя меж пальцев пряди тёмно-русых волос; нега медленно разливалась по телу, цветным фейерверком взрывалось желание погружение в межножье девы, библейские сюжеты казались единственно верными, комья вспаханной земли нежно грели спину девы, дрожащей под ним , утверждая плодородие и создание новой жизни, листья оливы ласково шелестели над головой, и всё сущее сошлось на пронзительном крике, а после - на улыбке, когда крупной своей ладонью он вытаскивал из тёмно-русых волос травинки, озорно смеясь.
И местность та, волшебная совершенно, обхватывала их за щиколотки и ласкала бёдра солнечными лучами, за день нагревала землю, обещая тёплую ночь, а они, смешные, всегда просыпались в обнимку, и даже во сне предавались Любви.
Привычным жестом проведя ладонью по затылку, Всеволод Аркадиевич вернулся в свою тёмную комнату, задумчиво улыбнулся своим мыслям. Дразнящие воспоминания ещё более ожесточили его, подтвердив правильность принятого решения. Сборы его не были долгими: гербарий из веток *******, пара старых фотографий, да смена одежды на первое время. В последний момент к скромному багажу присоединились никогда не опубликованные его произведения. Окинув место, бывшее ему жилищем, он отметил некоторую затхлость; тут же усмехнулся, впрочем, подумав, что и новое его жилище, как и все прошлые, через какое-то время тоже будет отдавать затхлостью и пыль везде найдёт себе место. Взгляд его снова упал на конверт, напомнив о так и не прочитанном письме. Всеволод Аркадиевич озираясь, как будто мог быть застигнутым кем-то, засунул письмо в карман, решив прочитать его в пути.
Подняв с пола упавший конверт, он повнимательнее рассмотрел марку. Странно, но заводские трубы исчезли, не оставив даже дыма, и Всеволод Аркадиевич полной грудью вдохнул чистый воздых и зажмурился от восторга. Открыв же глаза он испытал некоторый дискомфорт и недоверие к собственным органам восприятия. Повторно закрыв их он сосчитал до десяти, но открыть их побоялся. Опасения его, однако, были напрасными, ибо солнечный свет пробивался через крепко сомкнутые ресницы и задорно плясал разноцветными кругами под веками. Набравшись смелости он открыл глаза и подставил бледное своё лицо под ласковые лучи, в уши вливался нежный шелест листьев оливы, а босые ступни его ласкала свежевспаханная земля. От яркости ощущений у него закружилась голова и он, шатаясь, подошёл к дереву; гладя грубой своей ладонью тёплую кору и прижавшись щекой к стволу он заплакал. Обойдя дерево он увидел деву, в руках у которой был венок из засохших полевых цветов. Грустно посмотрев на него она промолвила: "Видишь, они высохли". Он крепко обнял её, не имея ответных слов, но утонув в ней; они навсегда стёрли налёт ненужности и пошлости со слова"Любовь". Остальные же слова они и вовсе позабыли, решив, что у них не было ровно никаких значений.

[Ленин]

Я, значится, как Михалыч тосты говорить не умею, и громкие слова тоже. Но этот рассказ офигителен. Может, кцатуль наивен, но все равно. Стиль, образы. Очень живо, все представляешь, как наяву. Мамаш, аваль мамаш, шавэ, капараалайх.